ЭЛЬ-МИРРАН ЧЕТВЕРТЫЙ

Перед вами портрет Эль-Миррана IV, одного из самых известных правителей Беруджа.

Один из гораздо более поздних авторов создал романтическую "Повесть о Звездочете и Сорье". Она построена по принципу круга и, начинаясь условным настоящим – ночью бегства Сорьи, затем обращается в более далекие времена и после описания жизни героев едва ли не с рождения возвращается в исходную точку. Надо сказать, что, несмотря на некоторое многословие, впрочем, свойственное и его литературной эпохе в целом, а не только его личному стилю, автору многое удалось передать достаточно верно, хотя от описываемых событий его отделяло добрых два десятка столетий и, разумеется, и нравы и обычаи, а также способ переживания и чувствования претерпел за это время значительные изменения. Однако автор не поленился...

Вздыхая и останавливаясь ненадолго, чтобы передохнуть, поднимался Саиф по каменной лестнице. Ступени были высокие, доходившие ему до середины бледной икры, которую было видно, когда он поддергивал свой нахис – свободное одеяние из темносинего атласа, расписанное вручную знаками светил. Он поддергивал нахис прежде, чем сделать с усилием следующий шаг на ступень, и отпускал его только после того, как дотягивал наверх и вторую ногу, и кожаная туфля без задника с чмоканьем хлопала его по пятке. Ему было трудно идти. Что-то сжималось в дыхательных путях, мешая воздуху проходить свободно. Поэтому когда винтовая лестница добралась наконец до площадки, он с облегчением привалился к широкому подоконнику и начал дышать. В забранное решеткой окно восточный ветер влил сладкий и томный запах ночных цветений. Саиф несколько раз жадно со свистом вдохнул, развернулся и неловко боком подпрыгнув, уселся на подоконник. Он прислушался к тишайшему шелесту далекой листвы под окном, к звукам, которые издавало его собственное тело и складки ткани, скользящей по каменной кладке подоконника и еще каким-то невнятным шелестениям, приходившим из глубины здания, – то ли пробегала мышь, то ли капала где-то со стен вода, – и заплакал. Слезы легко побежали по его щекам, огибая подбородок с редкой полуседой щетиной, щекоча шею и затекая с двух сторон за пышный ворот звездочетского нахиса.

Саифу было пятьдесят три. Но до недавнего времени он поражал всех невиданным для своего возраста проворством и женолюбием. Он носился по переходам дворца, успевая быть в курсе всех дел, во все вникнуть, все услышать и еще о большем догадаться. Ночи же он проводил на своей башне, глядя на звезды в специальные толстые трубы, которые сам же и мастерил в свободное от вынюхивания и подслушивания время. Когда он спит, для всех было загадкой. Правда, молоденькая протирщица увеличительных стекол, нанятая им для специального ухода за разными его трубами, как-то потешала дворню, рассказывая, что Саиф заснул однажды прямо на ней посреди дела ровно на тридцать секунд, после чего открыл глаза и еще два безустанных часа предавался изощренным забавам. Свою болтовню она сопровождала непристойными жестами. Это обстоятельство увеличивало количество ее слушателей. Неизвестно почему, Саифу, который, естественно, вскоре узнал об этих россказнях, рисовавших его, впрочем, в наивыгоднейшем свете, Саифу все это пришлось не по вкусу и девицу тут же вытурили из дворца, наградив на прощанье пинком под зад. Та, однако, была рада пинку, ибо он заменил наказание куда более суровое, которое в те времена бывало применяли к дворцовым сплетникам и особенно сплетницам.

За несколько дней неугомонный Саиф превратился в глубокого старика. За те несколько дней, которые прошли с момента, когда он узнал о бегстве Сорьи.

Впервые Саиф увидел принцессу, когда ей было всего пять лет. Но, как мы помним, принц Ахаммси женился на прекрасноликой Мархе, едва та вступила в свой четвертый год на сей земле. Дальновидный принц сразу же понял, что такую красоту негоже оставлять без присмотра и объявил ее своей собственностью немедля. Стоит ли удивляться, что Саиф, увидев задумчивого черноокого ребенка в саду огромного дома, куда недавно направлен был в услужение своим придворным дядей, – Саифу вменялось в обязанности приносить душистый утренний напиток из горных мальв к пышному ложу знатной дамы, жившей в соседних покоях с принцем Изимом... Иногда дама благоволила пригласить тонкобрового Саифа разделить нежность первых часов бодрствования и тогда он восходил к ней на ложе и увеселял ее не только поучительными историями, которых к своим семнадцати годам знал уже великое множество, а иногда сочинял и сам, – но и разными другими способами, пока мальвы остывали в тонкостенном фарфоре нетронутые на инкрустированном столике, – так вот, стоит ли удивляться, что увидев черноокого ребенка, Саиф замер, пораженный даже не столько его красотой, сколько необыкновенной утонченностью этой красоты. Ребенок стоял, внимательно рассматривая свои вытянутые вперед руки, – и сердце Саифа дрогнуло от жалости, ибо он решил, что дитя слабоумно, потому что такое занятие больше годится для лежащего в люльке грудного младенца, едва начинающего узнавать мир, чем для существа, уже уверенно стоящего на своих маленьких ножках. В пользу этого предпложения говорило и то, что юноше не удалось определить, к какому из полов принадлежало существо – оно было наделено той неопределенной ангеличностью, размывающей границы возраста и пола, которой творец иногда оделяет те свои творения, которые по ведомым ему одному причинам обделяет умом.

Все же отчасти из любопытства, отчасти влекомый красотой странного создания, юноша приблизился и, умышленно избегая слов, относящихся к определенному полу (хоть он и подозревал существо в недоразвитости, все же помнил как в собственном своем детстве огорчался, когда к нему обращались, как к девочке, – а это происходило довольно часто, поскольку он был хорош собой, а миловидность люди – и особенно простолюдины – часто связывают с принадлежностью к детоносному полу) – помня о своих детских обидах, Саиф избегал на всякий случай выражений, которые могли бы ранить самолюбие ребенка, стоявшего перед ним на маленькой яркозеленой лужайке залитой полным полуденным солнцем с вытянутыми перед лицом руками):

– Кто ты , о невинное создание?

Медленно дитя опустило руки и устремило на него взор, ставший неожиданно ясным и испытующим.

– Сперва сам скажи, кто ты, – велело оно.

Еще один занятный кусок рассказывает о литературных пристрастиях маленькой принцессы. Неизвестно, откуда автор взял эти сведения, возможно, просто выдумал. В летописях ничего похожего не упоминается. Возможно, у автора был доступ к архиву Саифа, который, по слухам, помимо деловой переписки, примечаний по древней филологии и исторических заметок, содержал довольно любопытные личные дневники. Все это погибло во время Второго Дворцового Пожара и до наших дней не дошло. Легко предположить, что автор "Повести о Звездочете" был счастливей нас и умудрился прочесть все это. Непонятно другое – каким образом, если он ...

Больше всего маленькая принцесса любила историю про рыбку, которая превратилась в человека ради любви к прекрасному принцу. Она осталась немой, как и положено рыбке, но с виду стала совсем как земная девушка, да к тому же наделенная волшебной красотой. Саиф долго не хотел рассказывать принцессе о конец красивой сказки, пускаясь во все новые подробности о жизни рыб (все это он выдумывал, он даже моря никогда не видел), об устройстве дворца царя рыб и разных содержащихся там диковинках – но, подстрекаемый вопросами дотошного дитяти, все же был принужден однажды поведать, что принц не женился на рыбке–девушке, а нашел себе земную невесту, которая хоть и не была так красива, зато премило болтала. Немая девушка в ночь свадьбы покинула дом принца и прыгнула с обрыва в море. Саиф боялся, что Сорья расстроится – каково же было его удивление, когда дитя с облегчением вздохнуло и маленькая взрослая морщинка на его лбу разгладилась. Сорья засмеялась и захлопала в ладоши. – Чему же ты радуешься, принцесса? – спросил в изумлении будущий звездочет. – Знаешь ли, – ответствовало дитя, – я печалилась, что рыбка утратит свою свободу. Став женой принца, она окончательно превратилась бы в земную женщину и только Высокие знают, сколько кругов перерождений пришлось бы миновать ей, чтобы достичь своего предназначения. Мне кажется, что ни один принц на свете не стоит того, чтобы ради него отказываться от своей сути.

Исправно деликатный Саиф носил утренние мальвы прекрасной Ибии, даме принца Изима, отца принцессы Сорьи. А печальноглазая Калья, мать Сорьи, еще семерых принцесс и трех принцев, танцевала в своих покоях. Изим давно уже не интересовал ее, так что даже прекрасную даму ему пришлось выбирать себе самому.

Калья же, которой привел он показать свою находку, даже не подняла на нее глаз. – Если моего мужа забавляет эта игрушка, я желаю ему наибольшего наслаждения, – прошелестела принцесса и удалилась в свои покои.

Изим пытался присылать жене разных прекрасных господ, но они не задерживались у нее надолго. Ничто не волновало ее. Лишь музыка и ткани будоражили ее воображение, и целыми днями под пение таур – длинных флейт, выточенных из молодых побегов улума – кружилась Калья на бело-красных квадратах парадной залы, то вскидывая руки высоко над головою, то разводя их по сторонам. Заворачиваясь то в розовые, то в светлозеленые с золотыми блестками ткани, а иногда и вовсе без них.

Передают, что Дорим, внук Эль-Миррана Третьего и отец Эль-Миррана Четвертого, увидев однажды случайно танцующую Калью, на целый год лишился покоя. Именно этому проведенному им в тяжелом томлении году обязан его сын разрешением жениться так поздно – ибо тот взял в жены Сорью, когда ей было уже тринадцать лет, что по меркам пышноцветущего Беруджа невообразимо много для невесты правящего дома. Но Дорим, услышав, что сын желает стать мужем дочери танцелюбивой Кальи и ничьим больше, тяжко вздохнул, запечатлел на лбу сына поцелуй и дал свое согласие.

Эль-Мирран был единственным наследником Дорима, поскольку его сестры предпочли судьбу счастливых жен участи правительницы и отказались от участия в жеребьевке. Празднество Жребия все же состоялся в тот день, когда Эль-Миррану исполнилось двенадцать, и царственный отрок вынул из солнечного короба единственный жребий, вложенный туда его отцом, и означавший – царство.

Но, поскольку он был готов к этому уже давно, главным событием дня стала для него вовсе не пирамидка с позолоченным основанием, которую он опустил в притороченную к расшитому поясу сумочку, а серьезная девочка с яркими глазами. Сорью обычно не вывозили, поскольку она унаследовала от матери странный нрав и Изим берег ее от слишком сильных впечатлений. Однако на Жербьевку, согласно укладу, он обязан был явиться со всеми членами семьи и потому взял с собой не только всех детей, но даже и Калью, завернутую в десяток полупрозрачных покрывал. Дорим, взглянув в ее сторону, сразу же отвел глаза. Рядом с Кальей стояли Ибия и Саиф, чтобы в случае чего оказать быструю помощь. Но Калья на протяжении всей церемонии стояла не шевелясь и, казалось, даже не дышала.

Саиф также держал за руку Сорью. Сорья, как и положено ребенку, попавшему на большой праздник, сперва дичилась, потом стала рассматривать разодетых придворных, а потом долго и внимательно глядела на мальчика, опускавшего руку в золотой ковчежец.

После этого будущий правитель спросил у отца, принадлежит ли виденная им девочка к правящему дому. И не дожидаясь ответа, объявил, что желает жениться на ней.

Сорья стала бывать при дворе. И Саиф вскоре понял, что если он хочет не расставаться с нею, то ему надлежит принять меры, дабы оказаться там же. Сложность заключалась в том, что все равно невозможно было оказаться во дворце в то же время, когда Сорья поселилась бы там окончательно, стало быть, разлука, хоть и временнная, все же была неизбежной. В надежде на будущие встречи Саифу пришлось незамедлительно заняться поиском дворцовых вакансий. Тут была и другая сложность – та, что он не имел царской крови. Соответственно, его шансы оказаться на сколько-нибудь значимой службе были ничтожно малы.

Но и тут его изобретательный разум нашел выход. Своего придворного дядю (который был на самом деле лишь сводным братом его отца) упросил Саиф подольститься к дряхлеющему звездочету с тем, чтобы тот взял Саифа протирщиком увеличительных стекол. Должность эта по сравнению с должностью постельничего была понижением – зато давала ему возможность оказаться во дворце, где он мог дожидаться своей принцессы. По правде сказать, мысль о необходимости разлуки далась ему нелегко. Теперь он встречал полюбившееся ему странное дитя, только когда его привозили на праздники – либо на общие, либо на Праздники Свидания. Саифу по должности не полагалось присутствовать на них. Он не входил в число придворных, которые почтительно стояли у стены, пока будущие супруги сидели на бархатном диванчике и беседовали... Ему приходилось довольствоваться мимолетными встречами в коридорах, когда убранные пышными цветами таволги, в сопровождении свиты, позванивающей в колокольчики цим, проходили рука об руку Сорья и Эль-Мирран Четвертый в палаты Свиданий. Но дитя не забывало заметить преданного юношу и на мгновение погрузить в его горящие черные глаза свой ясный и отрешенный взор и милостиво улыбнуться ему. Это давало ему силы снести долгие шесть лет ожидания.

Начавши протирать стекла, Саиф в скором времени втерся в доверие к старому зведочету настолько, что тот сделал его своим учеником в обход Запрета Крови. У старого астронома и предсказателя был нрав был прескверный, его привередливость вошли в поговорку, никого рядом с собой он не выносил. Так что когда он сам пришел просить за своего прислужника - Дорим легко подписал указ о назначении, пскольку отсутствие у предсказателя царской крови все же предпочтительнее отсутствия предсказателя как такового, что, до недавнего времени, становилось бы неизбежным в случае смерти сварливого старика звездочета. Теперь же, слава Ойтам, все получили желаемое. Звездочет ученика. Двор – будущего звездочета. Саиф пожизненное место при дворе.

Это произошло примерно в то время, когда состоялось Восхождение на Ложе, совпавшее с переездом Сорьи во дворец. Согласно обычаю правящего дома, невеста переезжала под кров жениха задолго до бракосочетания. Но в случае Эль-Миррана Четвертого дело обстояло иначе, ибо его невеста имела тринадцать лет – то есть давно уже была готова для семьи.

Счастье Саифа было безмерным. Сорья была снова рядом с ним. Даже имей он царскую кровь – а он ее не имел – и тогда бы Сорья была для него недосягаема, поскольку принцессы либо становились невестами правящего дома, либо прекрасными дамами принца, либо женами наместников. Если же этого не происходило – они шли в жрицы Ойты. Последнее было бы единственной возможностью для Саифа соединиться с Сорьей, если предположить, что ее любовь к нему могла быть чем-то иным, нежели благоволение госпожи к преданному слуге. Что было не так. Посему счастье звездочета было настолько полным, насколько это вообще могло быть в его случае.

Итак, Саиф был в должности звездочета и принцесса Сорья снова оказались под одним кровом. Саиф неустанно заботился о ней. Он собирал для нее травы и учил ее срокам разных растений. Он рассказывл ей о звездах. Он сочинял для нее пения, которые она могла бы исполнять, аккомпанируя себе на цитре. Тоны пений были выстроены так, чтобы в них проявились все оттенки и переливы царственного голоса. Он готовил ей снадобья против тошноты во время ее беременности и качал ее детей. Если бы было можно, он принимал бы у нее роды вместо верховной жрицы Ойт. Он был в курсе всех дел – и в случае, если принцесса выказывала заинтересованность, щедро делился своими сведениями. Он следил даже за Эль-Мирраном.

Ни до, ни после женитьбы Эль–Мирран не заводил себе прекрасных дам. Сорья, следуя, видимо, примеру своей матери, также не предлагала их мужу и сама обходилась без прекрасных господ. Саиф как-то вздумал поведать ей об уединенном свидании правителся с Хеум-Тарташ, меднокожей правительницей Шеврумаса, граничившего с Восточными провинциями Беруджа, свидании, имевшем место уже после официальной беседы и торжественного обеда в присутствии всех шеврумасских послов и высших лиц Беруджа, на котором присутствовала и Сорья, после того удалившаяся в свои покои для дневных сновидений. Эль-Мирран и красноволосая Хеум отправились в дворцовый сад и вскоре, идущие быстрой ходьбой, оторвались от следовавших за ними на почтительном расстоянии сановников. Лишь Саиф пробирался за ними через красные заросли молодого улума и видел, что они взошли в оплетенную сладкими вьюнами беседку. Там они оказались укрытыми от его глаз густым сплетением цветов и листьев, но он сел так, чтобы видеть выход. Он провел шесть часов даже не моргая, но ни Хеум-Тарташ, ни Эль-Мирран не покинули беседки.

Об этом-то он и хотел рассказать принцессе, но ее змеиные брови сблизились – и звездочет умолк, предпочтя оставить при себе не только домыслы, но и чистые факты.

Тремя месяцами позднее Шеврумас объявил себя наивосточнейшей частью Беруджа, что было совершенной неожиданностью для его недолюбливавших Берудж союзников.

Хеум–Тарташ начала бывать при дворе правителей. Она привезла в подарок Сорье, с детства ненавидевшей тауры, несмотря на их звучный и прекрасно-унывный голос, несколько шеврумасских тум. Скоро мастера Беруджа по их подобию изготовили такие же, дворец наполнился низким тумным гудением, а Хеум стала советницей принцессы.

Автор "Повести о принцессе и звездочете", уклоняясь от любовной темы, послужившей заглавием для повести и пускаясь в живописание двора тех древних времен, довольно много внимания уделяет политическим интригам и борьбе интересов. Хелас, наместник провинции Диль, был приглашен ко двору по наущению Хеум-Тарташ, которая видела в нем возможного союзника. Историки до сих пор спорят, что было бы, если бы Хелас был увлечен политикой больше, чем любовью – не исключено, что Диль и Шеврумас могли объединиться – у них были для этого и резоны и вохзможности – и создали бы новое "спутниковое", как теперь это принято называть, по отношению к Беруджу, но все-таки относительно независимое государство, все это могло быть, если бы Высокие не побудили Хеласа бросить свои политические виды и планы, сулившие растущую власть и богатство, ради любовной игры с принцессой, которая легко могла принести ему смерть. Впрочем, в результате от этгого все выиграли – Хеум получила расширенную провинцию под защитой Беруджа в полное и единоличное владение, Хелас и Сорья основали за горами империю Дохавов, просуществовавшую почти одиннадцать столетий, прежде чем распасться на бессмысленное множество мелких царств, Эль-Мирран – долгую славу, простирающуюся во времени до сего дня, только Саиф остался безутешен – но и то лишь после того как получил вожделенное, или, правильнее сказать, вожделеемое на протяжении долгих лет жизни. Отвлекшись наконец от описаний интриг и заговоров, автор останавливается...

Хелас и Сорья давно замыслили бегство.

– Но как ты избавишься от Саифа? Он как тень следует за тобой повсюду. Он знает обо всем. Может быть, возьмем его с собой?

Сорья покачала головой.

– Не надо. Я знаю, что делать.

Хелас не спросил ее, что. Он отправился к тем слугам, на которых мог положиться. Остальным предстояло в назначенную ночь спать крепчайшим сном – кому вареное вино, кому сладкое молоко – для напитков уже были приготовлены капли из сока улума – собранный в надлежащий срок, сок этот дарил долгое забвение и верный сон.

Мы обращаем внимание читателя на то, что приведенный только что фрагмент текста – единственный из всех сохранившихся – содержит прямой диалог. Несмотря на то, что это всего лишь две реплики, он знаменует собой переход к новой литературной эпохе.

Сорья послала к звездочету мальчика с запиской. Саиф сидел над книгой, страницы которой были сделаны из ослиной кожи, и разбирал пиьсмена на древнеберуджанском языке, представлявшие собой иероглифическую запись чернилом двух цветов. От времени чернило местами выцвело и уже невозможно было понять, какого цвета оно было изначально – красного или же зеленого, соответственно, те слова, смысл которых различался по цвету, теперь стали одинаковыми, и приходилось гадать. Саиф как раз бился над фразой Только ... может указать истинную дорогу, где серое слово могло с равным успехом оказаться и красной любовью и зеленой ненавистью, когда раздавшийся стук в дверь отвлек его. В это мгновение его осенила догадка, что древний иероглиф означал "разум", выполнявшийся двумя цветами и включавший в себя оба смысла, но он тут же забыл об этом, потому что мальчик держал в руках бумажную трубочку с личной печатью принцессы. Обычно Сорья передавала послание на словах или на квадратах плотной двороцовой бумаги, которые были разложены повсюду для удобства общения. На этот раз мальчик принес настоящее письмо, изящно свернутое и скрепленное тисненой печатью. Саиф встревожился.

Впрочем, он и вообще не знал покоя с тех пор, как Сорья встретилась с Хеласом. Советник и звездочет терзался попеременно то радостью за Сорью – ибо ее красота расцветала на глазах, то ревностью, ибо усилившимся цветением она была обязана не столько снадобьями преданного слуги, сколько запретным любовным радостям, которые делила с наместником провинции Диль, – а пуще того Саиф терзался страхом, что любовников разоблачат и разлучат, – ведь он знал, что Сорья будет грустить, а ее печаль значила для него больше, чем его собственная боль. Рука звездочета дрогнула, когда он срезал печать, и острый ножик чиркнул ему по пальцу, оставив ранку, которая тотчас родила пурпурную каплю, слетевшую на нахис в том месте, где был знак Венеры. Но Саиф не заметил предостережения и не обратил внимания на царапину, торопясь развернуть послание. И вновь его ждало удивление. Сорья воспользовалась не словами, а знаковыми рисунками. Вглядевшись, он разобрал Змею – личный знак Сорьи, Птицу – знак Встречи, несколько крупных звезд и обильный лепестками розовый цветок, значение которого он побоялся понять. Но внутренняя сущность "Ойт" поняла – и во рту звездочета пересохло, а внутри живота сладко потянуло. Сердце ускорило бег.

Когда закат стек к краю небес, Сорья потянулась, стряхивая с ложа вянущие лепестки, и поднялась. Время звенело у нее в ушах. Она прихватила несколько полыхнувших в пурпурном луче последнего солнца флаконов и поспешила в покои Саифа. Слуг не было видно, так что она прошла через приемную залу в гостиную. Звездочет сидел на сонном кресле, имея перед собой нетронутое вино в бокале. Задернутый полог сгущал и без того быстро набегавшие сумерки.

– Выйдем в сад.

Когда они вернулись, в треножницах уже колыхалось пламя. Пахло мускусом и – слабее – корицей.

– Подними занавеси, Саиф, – велела принцесса, – я хочу, чтобы небо было возле нас в этот час.

К слову сказать, башня, в которой располагались покои Саифа, действительно, далеко превосходила высотой все постройки Дворца. Выполнив приказание, слуга опустился в глубокое кресло, а госпожа устроилась на подушках возле его ног и коснувшись вытянутым пальцем скользкой ткани нахиса, спросила:

– Что означает этот знак, Саиф?

Обмакнув в вино кусочек засушенного хлеба, давая себе время, чтобы стихла дрожь, порожденная движением ее руки, Саиф повел рассказ о знаках Пилигрима и Орла. Сорья же продолжала водить рукой по ткани, пока кожа звездочета не стала тесным коконом, выталкивающим его наружу. Разум его еще продолжал сомневаться, однако Ойт уже приняла долженствующее свершиться. Заглушая пришедшую вместе с тем грусть, звездочет взл принцессу за руку – и она не отняла ее, а взяв крепко, поднесла к губам и подула. От тепла ее руки и прохладного дыхания новая дрожь пробежала по его телу.

– В чем причина прихоти твоей, госпожа? – все же спросил Саиф, уже спустившийся с кресла и стоявший перед Сорьей на коленях. Но женщина улыбнулась тайной улыбкой и, подавшись вперед, положила ладонь ему на поясницу. Мужчина, не захотевший в этот миг показать ей своего лица, потянулся губами к ее ключицам и приоткрыл рот, чтобы ей было слаще. Тогда она поднялась по его позвоночнику к затылку и вынула из его волос булавки, так что они рассыпались, а потом вытащила из своего узла единственную длинную булавку в форме стрелы, и магма черных прядей накрыла его.

Созвездия, взошедшие за окном, запели.

Сорья лежала на коврах и прислушивалась к тому, как Саиф руками и губами боготворил ее тело. Руки его были совсем иные, чем руки Хеласа. Тот брал женщину как подарок. То, что дано ему в радость и будет принадлежать ему с этой минуты. Саиф же прикасался к ней как верующий к своей святыне – осторожно и жадно. Сорья отпустила образ Хеласа. Сейчас было время думать о другом. Ее надушенные пальцы направились к плечам звездочета. И, прикоснувшись к ним, пустились в путешествие по его телу и повели рассказ о долгой страсти, которую пора утолить. О том, что путник возвращается в дом и усталый обретает отдых.

Он узнавал ее и удивлялся – она была точно такая, как он представлял себе – и совсем другая. Она была такой же, как тысячи безымянных женщин, перебывавших с ним – и больше женщиной, чем все они и любая из них. Он вдыхал и впитывал ее тело и никак не мог насытиться.

Он был ближе к ней, чем когда–либо – и все-таки она оставалась недоступной. Наконец он потерял себя и остался лишь общий ритм движения, на котором в эту секунду зиждилось все мирозданье. Его Ойт сливалась с ее Та – и древнее двуначальное божество вставало в бесконечном единстве перед их внутренним взором. Они дышали и двигались. Он открыл глаза – он хотел запомнить ее лицо. Она поднесла к своей щеке его ладонь и он понял, что под его ладонью слезы. Сердце Саифа задохнулось от жалости и восторга и он явственно увидел, что границы между жизнью и смертью нет.

Потом он благодарственно и благоговейно гладил и целовал царственное тело своей возлюбленной и наконец заснул, перекинув через нее руку, дыша глубоко и мерно, устав от счастья.

Вскоре после этого Сорья завязала в узел волосы, снова заколов их серебряной стрелой, и не поцеловала спящего звездочета. В комнате больше не пахло корицей и мускусом. От них остались лишь бледные тени. Теперь в комнате стоял запах морской рыбы и влажных лесных грибов. Обряд прощания свершился и был закончен. Принцесса завернулась в ткани и вышла.

Саиф проспал три часа. Проснувшись и глядя на низкое пламя в треножницах, он улыбался тихо про себя... потом резко повернулся – рядом никого не было. Он провел рукой по коврам. Никакой причины для беспокойства – принцесса просто ушла к себе. Но внутренняя сущность заныла, словно из нее вырвали кусок. Звездочет вскочил, на ходу запахивая нахис, устремился к покоям госпожи. Слуги не показывались. Лишь двое служителей сладко спали с приоткрытыми ртами, опустившись на пол по обеим сторонам украшенных изображениями цветущей таволги дверей. Саиф вошел – двери были не заперты, а покои оказались пусты.

Тогда он ринулся к покоям наместника. Там не было даже слуг.

– Где принцесса?! – кричал он, несясь по переходам.

В конюшнях не было коней. Разбудили Правителя. Саиф знал, что будет погоня, что снарядят отряд, он поедет с ними и они настигнут беглецов в лунных степях, что Хелас перебьет две трети отряда, но он, Саиф, накинет на него сеть – и того скрутят толстыми веревками и перекинут через лошадь, как свернутый ковер, что Сорья будет кричать и биться, что Хелас будет казнен на площади и Сорья выпросит позволения смотреть на него и, бледная, будет петь во время казни, чтобы голос возлюбленной украсил его последние минуты, что Сорью заточат в одну из дворцовых башен, он знал, что она будет убиваться по наместнику и ее волосы станут наполовину седыми, он уже нес ей лучшие фрукты и утешение, целовал ее туфли и вымаливал у нее прощение за свое короткое счастье и за ее предательство. Он знал, что она не простит его, и он умрет на каменном полу у ее ног, держась за край ткани, обнявшей ее колени.

Но Эль-Мирран велел принести себе оббитый серебром цитр и стакан пурпурного вина и провел остаток ночи, наигрывая мелодию "Печали неутешимой" и глядя в теряющее звезды небо. Погоню не снаряжали.

Саиф не мог спать. Не мог есть. Он сел на ковры. Потом лег. Он целовал их и грыз. Потом он катался по коврам и выл. Потом он велел слугам принести плети и хлестать себя. Но боль не помогла ему забыться.

Он не мог оставаться в одиночестве – и не мог вынести общества. Он метался по комнатам, то вызывая слуг, то прогоняя их. Он велел привести себе юных хористок, свежих, как утренняя роза, но когда девичье облако, шурша, смеясь и благоухая, вошло в его покои, он увидел, что они безрадостны как черствый хлеб и отослал их прочь даже не разгневавшись. Он написал два десятка писем, запечатанных разнообразнейшими печатями – он убеждал правителя в необходимости погони и обосновывал это разными способами. Например, тем, что народ не сможет уважать правителя, не наказавшего неверности своей жены. Не было никакого ответа. Никто не снаряжал погони. Жизнь во дворце шла по заведенному распорядку. Так же заседал совет, так же после обеда Эль-Мирран принимал посетителей.

Наконец Саиф решился на крайние меры – среди ночи отправился он в покои правителя. Преодолев высокие ступени, он велел доложить о себе. Вопреки ожиданиям, его впустили немедленно.

Эль-Мирран не спал. Он сидел, поставив ноги на скамеечку, накрыв колени расписанным платком из старинного шелка. Поверх платка лежал цитр. Глаза правителя окружили тени, лицо же хранило выражение глубокого покоя. Звездочет вновь заговорил о необходимости погони и мести. Но Эль-Мирран тронул струны и тихий звук остановил речь звездочета. Правитель наигрывал "безутешную печаль". Саиф снова заплакал и не стеснялся своих слез.

– Ты не понимаешь, старик – сказал ему Эль-Мирран (младший его лишь тремя годами, но Саиф принял это обращение как справеделивое – он казался себе самому старше мира). – Ты не понимаешь, старик. Это лучшее завершение нашей любви. Сорья навсегда останется для меня прекраснейшей из возлюбленнейших. Ибо только недоступное может быть по-настоящему прекрасным.

Саиф слушал - и ему казалось, что правитель говорит не о своей соправительнице и супруге, а о его, Саифа, возлюбленной, принадлежавшей ему лишь половину ночи за всю его жизнь. И он думал о том, как окончилось его ожидание, о знаках Птицы и Пилигрима и еще о многом другом.

Эль-Мирран снова взялся за цитр, а Саиф продолжал плакать, слушая его игру.

Сорья и Хелас, нахлестывая коней, неслись по безводным степям....

Сорья и Хелас мчались по степям. Их путь лежал в провинцию Диль, а потом ему предстояло протянуться дальше, через горы в царство кочевников. Но до этого нужно было собрать войско. Пока же они третьи сутки неслись по нескончаемой равнине, останавливаясь только на несколько дневных часов, когда зной все равно не дал бы им двигаться. Они спали бок о бок в небогатой тени, пока выносливые степные кобылы щипали пыльную траву и спали стоя, не переставая и во сне двигать челюстями. Стоило зною чуть спасть, как они снова подымались в седло и неслись дальше, подхлестывая едва успевавших восстановить силы животных.